Толкование митрополита Антония (Паканича), ректора Киевской духовной академии и семинарии, на заповеди блаженства. Часть 1.
– Владыко, заповеди блаженства – это заповеди истинного счастья на земле? Когда люди их получили и в каком количестве?
– Безграничная любовь Бога к человеку выразилась в том, что Он не оставил Свое творение даже после отпадения прародителей. Более того, Он неминуемо продолжал заботиться о спасении человеческого рода, снабжая людей нравственными силами и божественными установлениями, которые, подобно маяку, направляли человека в буре житейского моря. Дав людям внутренний закон совести, Бог восполнял его по мере надобности и внешним законом – Откровением. Потребность в откровенном законе обнаружилась, когда вследствие грехопадения притупилось и извратилось нравственное сознание человека. Поэтому апостол Павел и говорит, что «закон дан по причине преступлений» (Гал. 3:19), то есть из-за грехопадения. Совесть человека затмилась и исказилась – и ей на помощь были даны Десять Заповедей, в которых ясно выражена воля Божия. Эти Заповеди на двух глиняных скрижалях получил пророк Моисей на горе Синай, и потому они еще называются Синайским законодательством.
За многие столетия ветхозаветной истории суть и смысл нравственного откровения, выраженного в Синайских заповедях, были погребены под тяжестью огромного количества разнообразных бытовых и обрядовых предписаний. Скрупулезному исполнению сугубо внешней, ритуальной стороны закона стало придаваться главенствующее значение. Поэтому надлежало явиться Господу, чтобы обновить содержание закона и наполнить его внутренним духовным смыслом.
Господь наш Иисус Христос продолжил строить на том основании, которое было заложено в древнее время пророками: «Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить» (Мф. 5:17). Но Его здание совершеннее – Он исполнил и в то же время восполнил закон. Заповеди, данные через Моисея, Господь сводит к закону совести и сердца. Вследствие этого они написаны уже не на каменных скрижалях, а на скрижалях сердца (Рим. 8:10). Таким образом, Спаситель возводит нашу мысль от земных и временных благ, которыми израильтяне побуждались к исполнению закона, к благам нетленным и вечным, устремляя мысль христианина к Небу как цели его существования.
Заповеди блаженства Господь наш Иисус Христос раскрыл в Нагорной проповеди. Их девять (см. Мф. 5:3–12). Они говорят о том, что должен делать человек, каким он должен быть, чтобы обрести счастье и полноту жизни. Блаженство и есть синоним счастья. Святой Григорий Нисский блаженство определяет следующим образом: «Блаженство есть совокупность и полнота всего, что есть благо и что желается как благо, без единого недостатка, лишения и препятствия. Последователи Христа не только ждут блаженства, как будущего, но оно присуще их душе, как настоящее, поскольку в них присутствует сам Христос». Другими словами, блаженство – это та внутренняя, неэмоциональная радость, которую человек обретает в этой жизни и которая переходит с ним в вечность.
– Первая заповедь блаженства: «Блажени нищии духом, яко тех есть Царствие Небесное». Кто такие нищии духом и почему им принадлежит Царство Небесное?
– Жизнь с Богом – это полнота бытия, наивысшее благо и человеческое счастье. Но для того чтобы человек обрел счастье, он должен быть способным принять в себя Духа Божия, освободив свое сердце от грехов и страстей. Грех изгоняет Бога из жизни людей, и тогда на принадлежавшем Ему центральном месте их духовной жизни воцаряется собственное «я» человека. Происходит искажение жизненных ценностей, перемена всех ориентиров. Вместо того чтобы восходить к Богу, служить Ему и пребывать в спасительном общении с Ним, человек направляет все свои силы на удовлетворение потребностей собственного эгоизма. Состояние, когда люди живут ради себя и центром своей внутренней вселенной ставят собственное «я», именуется гордыней. Гордость – начало греха, потому что гордый человек полагается в жизни только на себя. Он считает, что сам все может и Бог ему не нужен. Гордость – это начало отрицания Бога и даже борьба с Ним, а духовная нищета, или смирение, есть состояние, противоположное гордости. Не случайно Слово Божие нас предупреждает, что «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать» (Иак. 4:6).
Святые отцы учат, что первый признак выздоровления души – видение своих грехов, бесчисленных, как песок морской. Осознание своего падшего состояния приводит человека к смирению, которое закономерно является первой ступенькой на пути к Богу. Святитель Николай Сербский пишет: «Нищета наша человеческая весьма глубока и сокрыта, так что многие не достигают ее дна. Но благо тем, которые спускаются до самых низов. Нищета духа – не какой-то дар, полученный извне, но это реальное состояние человека, которое нужно только осознать. А до осознания своей духовной нищеты доходят суровым испытанием самого себя. Кто на это решится, тот доходит до понимания троякой нищеты: нищеты с точки зрения своих знаний, нищеты с точки зрения своей доброты, нищеты с точки зрения своих дел».
Нищета духовная и смирение – это не слабость, а великая сила. Это победа человека над самим собой, над демоном эгоизма и всесилием страстей. От нас требуется способность увидеть свои недостатки, чтобы бороться с ними и открыть Богу свое сердце, дабы Он воцарился в нем, освящая и преображая Своею благодатью нашу жизнь.
– Вторая заповедь блаженства: «Блажени плачущии, яко тии утешатся». Очень трудно людям понять эту заповедь. Плачущие всегда несчастны. О каких спасительных слезах говорится?
– Действительно, по слову святителя Иоанна Златоуста, эта заповедь кажется противоречащей мнению целой вселенной, ведь все считают плачущих несчастными. В обыденном представлении слезы – непременный знак человеческого горя, боли, обиды, безысходности. Но плачущими блаженно здесь названы не те, которые плачут из-за житейских проблем, ведь плачет и бессильная злоба, и униженная гордость, и оскорбленное самолюбие. Эта «печаль мира сего» часто доводит до смертного греха уныния и отчаяния. Но если человек способен плакать от сострадания к брату своему, то это свидетельствует о совершенно особом состоянии его души. Сердце такого человека живо, а потому отзывчиво на боль ближнего и, значит, способно к делам добра и сострадания. Милосердие и готовность помочь другому являются важнейшими составляющими человеческого счастья. Ибо не может быть счастлив человек, когда рядом кто-то страдает, как не бывает радости посреди пепелища, жертв и людского горя. Поэтому наши слезы есть прямой и нравственно здоровый ответ на горе другого человека, ведь безразличие – это пассивное участие в беззаконии. В меру сил и возможностей, используя слово или дело, утешение, любое участие в жизни страдающего человека, меняя его судьбу к лучшему, мы исполняем эту заповедь. По сути, эта заповедь направлена на то, чтобы среди нас было меньше страдающих и плачущих. Ведь если каждый человек будет сопереживать горю ближнего, образно говоря, плакать об этом горе, и озадачится целью ему помочь, то плачущих не останется.
Также святые отцы под плачущими понимали людей, которые оплакивают свои грехи и разрыв с Богом. Святитель Григорий Богослов говорил, что плачущие – это те, кто сожалеет о потерянном духовном состоянии в результате совершенного греха. Такую печаль по Бозе святые отцы называли радостотворной, ибо она не ложится на душу тяжелым грузом, но побуждает человека искать Бога и находить в Нем утешение.
– Третья заповедь блаженства звучит так: «Блажени кротцыи, яко тии наследят землю». Какое определение кротости? И почему кроткие ублажаются сразу после плачущих?
– Кротость – это способность человека понять и простить другого. Она является результатом смирения. А смирение, как мы говорили ранее, характеризуется способностью поставить в центре своей жизни Бога или другого человека. Человек смиренный, нищий духом, готов понимать и прощать. Также кротость – это терпение и великодушие. «Почему кроткие ублажаются тотчас после плачущих? Потому, что кротость есть плод и следствие сокрушения и плача о грехах наших, – пишет архимандрит Иоанн (Крестьянкин). – Более всего мы ищем в мире спокойствия душевного, но не имеем его настолько, потому что это спокойствие есть плод кротости и незлобия. “…Научитеся от Мене, яко кроток есть и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашимˮ (Мф. 11:29)». Можно себе представить, какой была бы наша жизнь, если бы все мы были способны принимать, понимать и прощать друг друга. Рай начался бы уже на Земле. Поэтому святитель Василий Великий учит: «Кротость есть величайшая из добродетелей и потому причислена к блаженствам… ибо кроткие “наследуют землюˮ (Мф. 5:5). Эта земля – Небесный Иерусалим, она не бывает добычей состязающихся, но предоставлена в наследие долготерпеливым и кротким».
Беседовала Наталья Горошкова
_________________________________________________________________________________
Трудно подобрать слова, чтобы передать те чувства, которые испытывают люди старшего поколения, воспоминая 30-е годы прошлого столетия. Жестокие репрессии оставили в народе инерцию страха, определившего психическое состояние страны на многие десятилетия. Воля народа была практически раздавлена невиданным в человеческой истории смертоубийством своих же граждан и растлена сопряжённой со страхом всеобщей ложью.
 |
 |
 |
| 10 февраля – память мученицы Ольги Евдокимовой, Жуковской | 17 февраля – память мученика Димитрия Ильинского, Жуковского | 22 февраля –обретение мощей святителя Тихона, Патриарха Московского и всея России |
Не ведая того о себе и пророчески предвидя будущее России, они на Всероссийском Соборе Русской Православной Церкви в 1917-1918 гг. объявили: «Установить по всей России ежегодное поминовение молитвенное в день 25-го января или в следующий за сим воскресный день (…) всех усопших в нынешнюю лютую годину гонений исповедников и мучеников».
На этом Всероссийском Соборе, восстановившем Богом данной властью на Руси Патриаршество, ещё воочию была видна древняя церковная слава России. Но там же ей, этой славе, уже противопоставилось надвигающееся будущее – непримиримая, враждебная сила, ненавидевшая христианство и Крест и обещавшая Русской Церкви подвиг мученичества и исповедничества, доселе редко являвшийся в ней.
Установление этого празднования связано со следующим событием русской истории. .jpg)
Ещё юношей Андроник, презрев славу и богатство, пришёл к Преподобному в радонежские леса, пребывая у него в совершенном послушании..jpg)
Феодор, 12-летний сын Стефана, родного брата преподобного Сергия, прибыл в обитель вместе с отцом. Святой Сергий, провидя подвижническую жизнь отрока, постриг его в иноки..jpg)
В молодом возрасте пришёл он в пустыню к преподобному Сергию, по благословению которого удалился позже в пустынное место за рекой Яхромой в Дмитровском уезде. Благочестивая жизнь Мефодия скоро стала известной и привлекла сюда новых подвижников..jpg)
Преподобный Савва был одним из первых и ревностных учеников преподобного Сергия. Последний лучше других видел успехи преподобного Саввы в духовной жизни и поставил его духовником всей братии монастыря..jpg)
Богатые родители готовили Павла к мирской жизни, но тот в двадцать два года тайно покинул родительский дом и принял постриг в Рождественском монастыре на Волге (в Ярославской епархии). Оттуда Павел перешёл в Свято-Троицкий монастырь к преподобному Сергию Радонежскому и несколько лет провёл у него в келейном послушании, всецело повинуясь мудрому руководству святого старца..jpg)
Здесь его посетил другой ученик преподобного Сергия Радонежского – Сергий Нуромский, который также по благословению своего учителя искал уединения и обрёл его в этих краях – на горе, в дремучем лесу у реки Нурмы.
Морской собор в городе-крепости Кронштадт был заложен 14 сентября 1902 г. по указу императора Николая II в честь 200-летия Российского флота. Молебен на строительство храма совершил святой праведный Иоанн Кронштадтский.
20 ноября 2010 г. в Морской собор внесли первую реликвию – гюйс (носовой флаг) крейсера «Варяг». На историческую родину флаг вернулся более чем через 100 лет после трагедии. В этот день Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл отслужил в Морском соборе Божественную литургию.16 мая 2014 г. исполняется 700 лет со дня рождения преподобного Сергия Радонежского.
Духовное наследие преподобного Сергия Радонежского – это образец служения Богу, образец духовной жизни человека на все времена до скончания века.
Господь одарил преподобного Сергия многими духовными дарами, святость его жизни была очевидна всем. Молитвенность, прозорливость, духовная свобода и созерцательность, простота и доступность, жертвенность служения и готовность оставить всё ради послушания воли Божией – вот духовное наследие игумена Земли Русской.
Ученики преподобного Сергия, разлетевшись из Троицкой обители и создав множество монастырей, объединили Русь духовно. При этом Преподобный не передавал своим ученикам какое-то тайное знание, не привлекал к себе зазывными речами. Он просто жил с Богом и в Боге.
По источникам время рождения преподобного Сергия Радонежского может быть установлено лишь приблизительно. Наиболее вероятным считается 1314 год.
Победа духа – вот источник всех побед нашего оружия и объединения Руси в Святую Русь, вот источник нашей государственности. Поэтому неслучайно, что, слыша имя преподобного Сергия, как писал историк В.О. Ключевский, русский народ вспоминает своё нравственное возрождение. Именно с началом нравственного возрождения стало возможным возрождение и государственное.
В лице Сергия Радонежского русский народ осознал себя, своё культурно-историческое место, свою культурную задачу и только тогда получил историческое право на самостоятельность.
Первые мероприятия, посвящённые 700-летию со дня рождения прп. Сергия Радонежского, начнутся в Сергиевом Посаде в мае 2014 года и пройдут в три этапа: в мае, июле и октябре.
_______________________________________________________________________________
9 февраля – Собор новомучеников и исповедников Церкви Русской.
Игумен Дамаскин (Орловский) – один из первых в нашей стране исследователей подвига Российских новомучеников. Благодаря его стараниям (он начал свои исследования ещё в 1970-е гг.) увидели свет широко известные сегодня житийные сборники «Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия». Вот что он рассказывал о проведённой работе.
Подготовила Анастасия Мухина
Дело по собиранию материалов о мучениках и исповедниках необходимо разделить на два периода: до 1991 г. и после.
До 1991 г. собирание достоверных сведений о мучениках заключалось в опросе свидетелей и, соответственно, в поисках их. Это было непросто. Но поскольку всё это делалось для Церкви и внутри Церкви, то и (делалось – прим. ред.) по церковным благодатным законам, которые заключались – в применении к данному случаю – в том, что Господь Сам показывал Своих рабов, кого считал нужным, Сам же говорил в их сердцах, чтобы они рассказали о хранимой их памятью святыне.
С 1991 г. стало возможным работать в архивах, которые до этого времени были для исследователей закрыты. Так начался сравнительный анализ устного и письменного предания с фактами, запечатлёнными в документах следствия.
Если говорить о собирании устного предания, то оно на настоящий момент исчерпано, потому что носители его уже почти все перешли в мир иной. Более того, среди десятков миллионов жертв, убитых в течение 30 лет, с 1918 по 1948 г., оказались убиты не только множество выдающихся церковных деятелей и подвижников, но и большинство свидетелей их жизни и подвигов, то есть в каком-то смысле сама память о жизни Церкви и жизни народа.
К такому выводу я пришёл не только на основании анализа статистических данных, но и на практике, расспрашивая свидетелей: память об историческом бытии была почти сокрушена под ударами внешнего насилия. Но народ, утративший представление о прошлом, находится в очень трудном положении относительно своего настоящего и будущего. И русский народ слишком часто принуждали начинать свою жизнь с какой-либо новой даты, но жил он только своей старой памятью.
В течение столетий Россия знала, главным образом, один подвиг преподобных и праведных, и лишь в ХХ в. Господь, за наши грехи и в то же время нас спасая, даровал нашей Церкви подвиг мученичества и исповедничества, попустив пострадать многим, чтобы спасти хотя бы некоторых.
_____________________________________________________________________________
Текст статьи выдающегося русского ученого, историка, богослова, церковного и общественного деятеля Антона Владимировича Карташева (1875-1960) воспроизводится по изданию: Православная мысль. Труды Православного Богословского института в Париже. Вып. 1. Париж, 1928. С. 134-156.
1
Спор номиналистов с реалистами извечный. Он постоянно преломляется и в наших современных спорах. Как только мы произносим слово народ, нация, национальная душа, ее призвание, т.е. говорим о весьма реальных, живых и ценных для нас предметах, так мнимо “строгие” ученые останавливают нас и просят осторожнее обращаться с столь “общими и туманными” понятиями. Современные номиналисты начинают нам доказывать, что содержание данных идей неопределимо, ибо текуче и изменчиво в порядке непрестанного развития; что национальный характер слагался в истории под воздействием множества влияний, часто сторонних и чуждых; эти влияния идут непрерывно до наших дней, и ничто не ручается за устойчивость “духа нации” на завтрашний исторический день. При кажущейся основательности, такие суждения лукавы и неверны. Они берут вопрос в мертвой математической абстракции, в отвлеченных рамках космического, а не исторического времени и в перспективе столь же отвлеченной, мнимо бесконечной эволюции. На самом деле достаточно указать на простые эмпирические факты, чтобы сбить эту номиналистическую метафизику [1]. Все народы и культуры и древности, и нового времени, раз выступив на историческое поприще, никогда не существовали в виде какой-то протоплазмы, переливающейся из одной формы в другую. Не было ассиро-вавилонян, переливающихся в персов, персов – в египтян, египтян – в греков и т.д. Напротив, от исторического начала до их исторической смерти, если таковая уже наступила, народы являлись и являются устойчивыми и неразложимыми типами, явно подвластными закону биологической индивидуализации и самосохранения, аналогичному закону устойчивости органических видов. Египтянин всегда был египтянином, римлянин – римлянином, еврей – евреем, араб – арабом, армянин – армянином, как и русский – русским, начиная с первых свидетельств о русском характере арабских и византийских историков IX века. Народы столь же четко индивидуальны, как различны их языки, и степень их исторической изменяемости не превышает степени изменяемости языков, всегда остающихся в своем русле и не сливающихся с руслом истории другого языка. Эта-то историческая индивидуальность народов, их типа, их гения, их призвания единственно и интересует нас практически, когда мы устанавливаем духовный образ и высший долг служения нашего народа в пределах отмежеванного ему Провидением исторического времени, пусть относительно и малого в сравнении с космическими мерками, но реально для нас существующего и реально заполненного конкретным развертыванием судеб и творчества живого русского соборного лика. Вот наш реалистический, нравственно-религиозный и – смеем прибавить – православный подход к вопросу о душе русской культуры и ее верховной цели, ее энтелехии. Пред нами нет препятствия в мертвой изгороди отвлеченных номиналистических построений.
Живая душа русского народа, создавшего Россию не только как государство, но и как нацию и культуру, как цельный духовный организм, для нас есть непосредственно данный, опытно сопереживаемый факт. Онтологическое доказательство бытия качественно определенной Руси – в нас самих, в нашем самосознании, как и онтологическое доказательство бытия Божия.
2
Каково же это качественное самоопределение Руси–России? Опять-таки реально, эмпирически раскрывшееся и закрепленное в 1000-летней истории? Русь нарекла себя “святой Русью”. Ни нашей матери греческой церкви–нации, ни православным сирийцам и арабам, ни нашим братьям славянам, ни соседям румынам – никому не полюбилось назваться так, по крещению и вере. Греция охотно величает себя “великой”, как Англия “старой”, Германия “ученой” и Франция “прекрасной”. “Святым и избранным” назван был только библейский Израиль, несмотря на его низменные инстинкты сребролюбия и материализма, и современный Израиль продолжает сознавать себя таковым. В этом самосознании Израиля и Руси, бесспорно, есть нечто дерзновенное и ответственное.
Никто, во имя научной критики, не может возразить, что столь возвышенное до претенциозности имя Руси есть плод “литературы” – канцелярски ли напыщенных перьев тиунов и дьяков, официальной ли литературы иерархов и церковно- правительственных актов, литературы ли монахов и книжных просвещенных людей, передовых носителей культуры старого времени. Характерно, что вся наша древняя письменность, довольно богатая и церковно-патриотическими произведениями, вплоть до XIX в. не знает термина “святая Русь”. Она – плод низового, простонародного творчества. Он родился и хранился в неписаном народном предании, “каликами перехожими” в так называемой народной литературе. Как “красно солнышко”, “море синее”, “мать-земля сырая”, так и этот алмазный самоцвет – “святая Русь”, “святорусская земля” – рассыпан по сказочным полям былин и духовных стихов. В нем нет ничего сочиненного “господами”-“варягами” [2]. Наши культурные “варяги” дознались о нем только в XIX в. из народного творчества и до сих пор еще не научились обращаться с ним, не разгадали его: явный знак, что это не их ума дело, что они только бессильные комментаторы того слова откровения, которое они получили из недр народного сознания, что “святая Русь” есть “глас народа”, vox populi. Об этот разительный факт должны разбиться кощунства некоторых наших варягоманов, презрительно лишающих русский народ, как пустой “этнос”, не только дарований государственных и культурных, но и религиозных; для них нет народа-богоносца, а есть только “варяги”-богоносцы, и притом несущие бездарному народу богоносный свет “ex occidente” (!!!). Над ними в сотый раз оправдывается слово вещего поэта:
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
3
Когда же именно живое народное слово дошло до этого речения “святая Русь”, когда его зачеканило и какой соединило с ним смысл? О хронологии устного творчества можно лишь гадать, и потому обратимся к твердой отправной почве документальной истории и датированной собственной литературы.
Как губка воду, легко впитал в себя греческую веру русский народ. Таков общий вывод, вытекающий из внимательного рассмотрения истории первоначального распространения христианства по русской земле. “Огонь и меч” в новгородском эпизоде Добрыни и Путяты чисто политической природы и врывается в эту историю, как чуждая ей случайность. Крещенный по приказу сверху, “не только волею, но и страхом повелевшего”, русский народ тем не менее с величайшей легкостью и быстротой по всем концам еще слабо объединенной русской земли стал народом “крестьяньским–християньским” и стал технически именно так называться (Устав св. Владимира; ХII в. – Завещ. грам. св. Антония Рим). Воспринятую греческую веру русские домонгольского времени не называли православием, а просто “верой крестьяньской”, и как таковую противополагали ее всем “верам поганьским” и даже “латыньской”. И чем упорнее было сопротивление христианской миссии в среде окраинных инородцев (финнов), тем быстрее и характернее в сознании именно русского, колонизующего, “державного” населения его “крестьяньство”–христианство сливается с его русскостью. Власть к XIII в. подчеркнуто называла свое коренное, крещеное население “к(х)рестьяньством” в отличие от некрещеного, от всякой чуди; причем и “чудь” крестившаяся приобщалась к “крестьяньству”, ибо через это русела. Церковное влияние в новых законах, обрядах и быте, требовательно отделяя “хрестьян” от всех иноверцев как “поганых”, тем закрепляло это отождествление юного национального сознания с принадлежностью к “вере крестьянской”. Монгольско-татарское иго Русь встретила с ощущением своей “чистоты” и крещености – “крестьянственности”, оскверняемой “Идолищем Поганым”. Под этим больным ударом впервые начало формироваться общерусское национальное сознание именно как Руси христианской. И забрезжил над всеми концами разрозненной, но церковно объединенной русской земли единый идеал освобождения христианского народа от “засилия поганского”, от “належащей мглы языков” жуткой, темной, “бесерменской” Азии. В этом самочувствии в XIII и XIV вв. Русь слилась с своими учителями в христианстве – греками, которые претерпевали веками одоление со стороны басурман-сарацин, а теперь и турок, уже вступавших одной ногой в Европу и фактически державших Византию в тесной осаде. Это единство переживаний всего тогдашнего православного мира особо способствовало усвоению и единого полуапокалиптического церковно-политического мировоззрения, от греков заимствованного и нами.
4
Воспитание русской княжеской власти в идеалах вселенского православного царства со стороны и греческой, и русской иерархии, и всей вообще церковной письменности составляет факт общеизвестный и прекрасно уясненный в науке. Но глубоко принялись и освоились эти идеалы на русской почве под влиянием некоторых объективно сложившихся условий и крупных, волнующих исторических событий: объединения Руси под московским единодержавием, свержения татарской неволи, Флорентийской унии и падения Константинополя. Еще в первые десятилетия XIV в., в разгар борьбы за гегемонию Твери с Москвой, весьма литературный тверской монах Акиндин горячо внушал тверскому вел. кн. Михаилу Ярославичу идеи “царской” активности и ответственности в делах веры и церкви. Но теория, не поддержанная фактами, осталась без последствий. Лишь образовавшийся московский центр, завязь будущей царской власти, стал круто притягивать к себе и центр церковной власти, и все просвещенные и идеологические силы своего времени. Лишь теперь тип православного царства, преемственного продолжения Византии, стал вырисовываться сознанию и великих князей, и церковных писателей как некая наступающая и исторически зримая реальность. И мысль заработала, и чувство проснулось. То, что народ уже в глубине своего сознания накопил и полюбил: свою крещеность, свое запечатление именем Христовым и Его спасительным и животворящим Крестом, свою чистоту и избранность среди заблуждающихся народов мира, – все это начитанные и прекрасно владевшие пером мыслители и публицисты Москвы, главным образом XV в., выразили в богатой религиозно-патриотической литературе, обосновав в ней теоретически, богословски и исторически переход на русскую землю мировой миссии православного царства и посему – священное значение и назначение московской государственности. С восторгом светлой радости, но и с трепетом апокалиптической ответственности, как некое откровение, осознали и принимали они эту идею, сверкнувшую во благовремении и потому всем понятную, всеми принимаемую, для всех самоочевидную. Подлинный народ и подлинная, не раздельная с ним интеллигенция “единомыслие исповедали” и единым сердцем и едиными устами изрекли вещее слово о “святой Руси”. С этого времени (т.е. с XV в.) по крайней мере, а может быть, и раньше и независимо от литературы, и эпос об Илье Муромце, и об Егории Храбром украсился “святою Русью”, “землей Святорусской” или “Светлорусской”. А для народной исторической песни XVI в. уже стереотипно: “то было во каменной Москве, на святой Руси”. Какое содержание и какой смысл вложила в это русская московская мысль – ответит нам краткая историческая справка.
5
Система взаимоотношений в христианском государстве властей церковной и гражданской, созданная греками и закрепленная в истории восточного канонического права, сводится к началу двуединой симфонии. Положение церкви в Персии, арабских халифатах и под властью иноверных варваров мыслилось как ненормальное, дефективное. Идеальной нормой был унаследованный от римского владычества образ единого на земле, по крайней мере по возглавлению всех других, вселенского царства, которым управляет миропомазанный церковью вселенский христианский царь (basileus) Нового Рима, т.е. Константинополя. Рядом с ним стоит архиепископ Нового Рима, патриарх вселенский, по чести и значению возглавляющий всех других патриархов. Государство и церковь есть единый организм, в котором подданные живут, управляемые материально и морально двумя согласными властями: царством и священством, – и направляемые чрез земное благополучение к диной небесной цели: вечному духовному спасению. “Василевс и патриарх, – гласит Эпанагога царей Василия Македонского, Льва и Александра, – мирская власть и священство относятся друг к другу, как тело и душа, и, сообразно существу человека, оба необходимы для благоденствия подданных. На согласии той и другой власти утверждается высшее благо государства”. Это согласие (symphonia) властей включало в себя отчасти узаконенное, отчасти морально свободное, управляемое тактом соучастие каждой в сфере действия другой, без нарушения ее специфических полномочий. Права царей в церковных делах, унаследованные от прав римских императоров как понтифексов (jura cira sacrca были частью juris publici), несмотря на частые фактические злоупотребления, горячо отстаивались авторитетными византийскими канонистами. Вот выражения знаменитого Феодора Вальсамона (XII в.): “Василевсы, как и патриархи, должны почитаться учителями в силу сообщаемого им помазания священным миром. Отсюда происходит право благоверных василевсов поучать христианский народ и, подобно архиереям, кадить в церкви. Сила и деятельность василевсов простирается и на тело, и на душу подданных, тогда как патриарх есть только пастырь душ”. В силу этого, узаконенного практикой и каноном, права защищать правую веру и блюсти в церкви порядок, греческие канонисты и присвоили им эпитет epistemonarhes, т.е. блюститель, взятый от имени старших надзирателей за порядками в монастырях. Эпитет характерный. Ссылаясь на него, например, архиепископ Дмитрий Хоматин так обрисовывает канонические права царей: “Василевс, который есть и называется верховным блюстителем церковного порядка (epistemonarhes), стоит выше соборных определений и сообщает им силу и действие. Он есть вождь церковной иерархии и законодатель по отношению к жизни и поведению священников. Он имеет право решать споры между митрополитами, епископами и клириками и избирать на вакантные епископские кафедры. Он может возвышать епископские кафедры и епископов в достоинство митрополий и митрополитов. Словом, за исключением только права совершать литургию и рукоположение, василевс сосредоточивает в себе все прочие преимущества епископов, и потому его постановления имеют силу канонов. Как древние римские императоры подписывались pontifex maximus, так и настоящие имеют такой же авторитет в силу получаемого ими священного миропомазания. Как Искупитель наш, помазанный Духом Святым, есть верховный наш Первосвященник, так справедливость требует, чтобы помазанник Божий – василевс наделен был благодатью первосвященства”. За вычетом риторических и логических преувеличений, эти выражения являются довольно характерным свидетельством, отражающим дух греческого понимания канонических правомочий царей и их роли и призвания в служении церковном.
6
Так как вселенский царь и вселенский патриарх являются фигурами единственными в мире, как и само православное “Ромейское” (так называли его и себя по Риму византийцы) царство, то этот своеобразный “христианский империализм” логически возглавлял все другие православные народы, государства и церкви и канонически соподчинял их себе. Это были как бы части некоторой канонической федерации, из коих каждая внутри себя копировала во взаимоотношениях властей гражданской и церковной образец “симфонии” своего высшего центра, т.е. Нового Рима, и была провинцией своей единственной метрополии. Конечно, фактически местный национализм и растущая сила новых государств, их борьба и конкуренция с Византией (например, в XIV в. Тырновское Болгарское царство и царство Стефана Душана Сербского) ломали эту схему, но греки настойчиво и канонически победоносно отстаивали ее. Уже после первого массового крещения русских в 862 г. (после набега их на Царьград в 860 г.) патриарх Фотий в окружном послании 866 г. называет их не только союзниками, но и “подданными” василевса (en ypekoon taxei), а историк XIV в. Никифор Григора сообщает, что русскому великому князю от начала русской церкви в чинах Византийского двора было отведено место и звание “стольника” (ho epi trapezes offikios, буквально “официант при столе”). Пусть политически это всеподданство всего православного мира Новому Риму было придворной иллюзией, но каноническая власть василевсов ромейских действительно простиралась на всех православных по делам общецерковного значения. И в частности, в течение всего древнего периода русской церкви, до отделения ее от греков (в 1449 г.), все важные моменты в ее административном устроении (назначения митрополитов, деления и объединения митрополии, передвижения ее кафисмы) не проходили без царских и соборных актов из Византии. Так, например, закрытие в 1347 г. уже не раз отделявшейся от общерусской митрополии (по титулу “Киевской”) митрополии Галицкой при нашем митрополите Феогносте и патриархе Константинопольском Исидоре Вухире произведено было хрисовуллом василевса Иоанна Кантакузина, формулированным так: “Наше царское величество изволяет, постановляет и определяет, чтобы святейшие епископии, находящиеся в Малой России… снова были подчинены митрополии Киевской”. В 1356 г. греки снова разделили русскую митрополию в пользу кандидата Литвы митрополита Романа, и патриарх Каллист, зная, как это горько для Москвы, пишет великому князю Ивану Ивановичу, что все это произошло “по решению и приговору нашей мерности, а равно священного собора, и должно иметь силу и твердость согласно с распоряжением и определением высочайшего и святого моего самодержца”. Такие формулы повторяются многократно.
Эта система введена была на Руси и как факт действующего церковного права, и как доктрина, настойчиво предлагаемая особенно в минуты сомнений и колебаний. А до сомнений и колебаний довели смиренных и церковно законопослушных русских людей сами греки своим соблазнительным, беззаконным и подкупным образом действий по отношению к русской митрополии при св. митрополите Алексии, поставив на его место Киприана, и особенно после его смерти произвольным поставлением в митрополиты Пимена, учинив десятилетнюю смуту в русской церкви. Новый великий князь Василий Дмитриевич (1389-1425), желая покончить смуту великодушным компромиссом, принял митрополита Киприана. Но, выражая наболевшее общественное мнение русских о предательствах византийского двора, воспретил упоминать имя василевса в синодиках (диптихах) и частным образом говорил: “Мы имеем Церковь, а царя не имеем и знать не хотим”. За это патриарх Константинопольский Антоний задал целый выговор великому князю и прислал следующий урок из византийского канонического права:
“Святой царь занимает высокое место в церкви; он не то, что другие, поместные князья и государи. Цари вначале упрочили и утвердили благочестие во всей вселенной; цари собирали вселенские соборы; они же подтвердили своими законами соблюдение того, что говорят божественные и священные каноны о правых догматах и благоустройстве христианской жизни, и много подвизались против ересей… И если, по Божию попущению, язычники окружили владения и земли царя, все же до настоящего дня царь получает то же самое поставление от церкви, по тому же чину и с теми же молитвами помазуется великим миром и поставляется царем и самодержцем ромеев, т.е. всех христиан. На всяком месте, где только именуются христиане, имя царя поминается всеми патриархами, митрополитами и епископами, и этого преимущества не имеет никто из прочих князей или местных властителей… Невозможно христианам иметь церковь, но не иметь царя. Ибо царство и церковь находятся в тесном союзе и общении между собой и невозможно отделить их друг от друга. Тех только царей отвергают христиане, которые были еретиками, неистовствовали против церкви и вводили развращенные догматы… Послушай верховного апостола Петра, говорящего в первом соборном послании: “Бога бойтесь, царя чтите”,– не сказал “царей”, чтобы кто не стал подразумевать именующихся царями у разных народов (!), но “царя”, указывая на то, что один только царь во вселенной. И какого царя это (повелевает чтить апостол)? Тогда еще нечестивого и гонителя христиан! Но как святой и апостол провидя в будущем, что и христиане будут иметь одного царя, поучает чтить царя нечестивого, дабы отсюда поняли, как должно чтить царя благочестивого и православного”.
7
Эта история единого православного царства мыслилась греками как продолжение ветхозаветной священной истории и потому отправлялась от откровений пророка Даниила о преемственной смене четырех царств. Так создалась величественная рама, в которую входила вся мировая история. Четвертое Даниилово царство (“человеческое”), по согласному мнению толковников, должно было существовать до скончания века и отождествлялось с Римской-Ромейской империей. Хронографы, популяризировавшие эту теорию, через славянские их переводы рано ставшие известными и русским, обыкновенно пишут так: “Ассирийское царство раззорися Вавилоняны; Вавилонское царство раззорися Персяны; Перское царство раззорися Македоняны; Македонское царство раззорися Римляны; Римское царство раззорится Антихристом”. “Ромейское царство, – говорит позднейший излагатель теории, – неразрушимо, яко Господь в римскую власть написася”,– т.е. неразрушимо потому, что Иисус Христос по плоти был римским подданным, что, следовательно, и христианская церковь должна всегда состоять под охраной римской государственной власти. Таким образом, судьба Церкви и православия тесно связывалась с политическими судьбами Ромейского царства. Но политические судьбы переменчивы, и эти перемены тихой сапой подрывали стройность теории.
Слабым местом ее было уже то, что пришлось ввести в нее скользкую деталь, а именно идею преемственного передвижения христианского царства. На возможное недоумение, почему же, при неразрушимости римского царства, центр его уже не в Риме хронографы отвечали, что ветхий Рим, спустя семь веков, впал в Аполлинариеву ересь, прельщенный Карулом царем, и его место занял Константинополь. А не поколеблется ли и Новый Рим и не перейдет ли царство в другое место? На этот неприятный вопрос греки отвечали себе просто твердой уверенностью, что этого не будет. Патриарх Фотий говорил: “Как владычество Израиля длилось до пришествия Христа, так и от нас – греков, мы веруем, не отнимется царство до второго пришествия Господа нашего Иисуса Христа”. Но печальная действительность противоречила этой уверенности. Не говоря уже о неуклонном приближении волны турецкого потопа, даже соседние православные славянские державы начали именоваться царствами, а их князья и крали венчаться “царями и самодержцами” с расчетами взять самый Царьград. Правда, их столицы пали от турецкого меча еще раньше, чем Константинополь. Но крушение их юных, неокрепших надежд на преемство православного царства не прошло бесследно и для Руси. Раненое национальное чувство подсказало славянским пришельцам на Русь (митрополит Киприан, Пахомий и др.) перенести свои радужные упования на таинственную новорожденную столицу северного славянского “царства” – Москву – и желать видеть в ней “Новый Царьград”. Так, по существу идеологии и по сумме внешних исторических обстоятельств, мысль о “передвижении и преемстве” вселенского православного центра стала мостом, по которому в определенный момент перешла на Русь вся величественная византийская историческая концепция и дала мгновенно полное, богатое и законченное до художественной цельности содержание уже выношенному в глубине народного сознания самочувствию “святой Руси”. Культурные и книжные русские люди облекли в плоть и кровь теории бесформенное национальное чувство. Случилось это в обстановке исключительно ярких событий и обстоятельств. Чисто русские и местные переживания вызвали усиленную духовную работу в русских людях, и они вплотную придвинуты были к необходимости перенять от греков издавна им известное учение о православном государстве и применить его к себе. В этом оригинальном национальном движении исчезает, как побочная деталь выше отмеченное юго-славянское влияние. Русь сама нашла в себе силы ответить на вставший пред ней трагический вопрос о судьбе православия во всем мире.
8
Греки потрясли русских своей изменой православию на Флорентийском соборе (1439). Эта измена легла незабываемой гранью в истории их взаимных отношений. “Солнце православия померкло”, сам вселенский царь с патриархом поцеловали туфлю папы! Наступило страшное затмение православия, голгофский мрак и трепет объял русские сердца. Авторитет греков умер. До сих пор отрочески покорные ему русские вмиг стали религиозно совершеннолетними, покинутыми только на самих себя. Это был многозначительный духовный толчок, скристаллизовавший русское религиозно-патриотическое сознание. Произошла переоценка самого мерила православности.
Когда в Пскове один защитник двоения аллилуии, ходивший перед самым флорентийским собором в Константинополь и на Афон, стал ссылаться в подтверждение своего мнения на греческий обычай, то ему отвечали, что патриарх Иосиф с русским митрополитом Исидором и с папою римским учинили VIII собор в граде Флорензе фряжском, что на соборе этом, который был на “сих летах”, греки “к своей погибели от истины отвернулися” и что, следовательно, “не подобает нам принимать от греков нового учения и развращатися от греческой земли; на месте святе, сиречь в соборной и апостольстей церкви Константиня града теперь уже мерзость и запустение”. Митрополит Иона в известительном послании на Литву о своем постановлении между прочим пишет: “Коли было в Цариграде православие”, до тех пор и московские князья “оттуда приимали благословение и митрополита”, а теперь, подразумевается, там православия нет. Собор епископов московских в послании по случаю прихода в Литву униата Григория также утверждает, что “ныне цареградская церковь поколебалася, от нашего православия отступила”.
Если, таким образом, русские увидели, что греков они переоценили в смысле верности православию, то, может быть, они недооценивали с этой стороны самих себя? Передовым человеком в такой именно коренной ломке взглядов явился русский книжный иеромонах из Суздаля Симеон, очевидец падения греков во Флоренции, взятый в далекое путешествие епископом Авраамием Суздальским в качестве протоколиста событий. В своей “Повести об осьмом соборе” этот официозный литератор, начав с тона сдержанного, переходит в тон резко критический и, наконец, возвышается, как публицист, до мыслей новых и смелых о высоте русского православия. Он утверждает: “В Руси великое православное христианство боле всех”. Московского князя он называет “благоверным и христолюбивым и благочестивым истинным православным великим князем, белым царем всея Руси” – такова зачаточная формула мысли о переходе царства на Русь.
Подводя итог развернувшимся событиям в 1461 г., по поручению московской власти тот же Симеон, или Пахомий Серб, или какой-то другой литератор на основании “Повести” Симеона и всех других материалов пишет: “Слово избранно от святых писаний, еже на латыню и сказание о составлении осьмого собора латыньскаго, и о извержении Сидора Прелестнаго, и о поставлении в русской земли митрополитов, о сих же похвала благоверному князю Василию Васильевичу всея Руси”. Здесь уже открыто и смело проводится тенденция о превосходстве, единственности русского православия и московском великом князе как царе православия, ибо, как известно, великому князю Василию Васильевичу преимущественно принадлежит решимость отвергнуть митрополита Исидора с его унией. “Достоит же удивитися разуму и великому смыслу великаго князя Василия Васильевича, – пишет летописец, – понеже о сем Исидоре митрополиты все умолчаша и воздремаша и уснуша; един же сей богомудрый и христолюбивый государь великий князь Василий Васильевич позна Исидорову прелесть пагубную, и скоро обличив посрами его, и вместо пастыря и учителя злым и губительным волком назва его”. Лишь после этой смелой инициативы “вси епискупи… возбудишася; князи и бояре и велможи и множество христиан тогда вспомянуша и разумеша законы греческия прежния и начаша глаголати святыми писании и звати Исидора еретиком”. Слово избранно открывает собой целую серию восторженно-патриотических произведений юной русской публицистики, служащих ярким выражением только что родившегося русского национального самосознания, гордого и счастливого своей осознанной благодатной миссией обладания сокровищем чистого православия и именно в этом полагающего высший смысл московской государственности. “Ныне убо,– читаем в Слове, – во временах богопросвещенная земля русская, святым правлением Божия церкви, тебе подобает во вселенной под солнечным сианием с народом истиннаго в вере православья радоватися, одеявся светом благочестия, имея покров Божий на себе многосветлую благодать Господню, исполньшися цветов богозрачне цветущих – Божиих храмов… и збор святого пениа величаемых, державою владеющаго на тебе, богоизбранного, боговзлюбленнаго, богопочтеннаго и богопросвещеннаго, и богославимаго богошественника, правому пути богоуставнаго закона, и богомудраго изыскателя святых правил, благаго ревнителя о Бозе и споспешника благочестию истиннаго православия, высочайшаго исходатая благоверию, богоукрашеннаго и великодержавнаго, благовернаго и благочестиваго, великаго князя Василия Васильевича, боговенчаннаго православью царя всея Руси”. В этом ненасытном нанизывании любовно-похвальных эпитетов, как бы в светском акафисте, слышится и горячее желание, чтобы это было именно так, и как бы усилие словами покрыть то, чего недостает. Автор, конечно, понимает, что московскому великому князю и Москве недостает формально признанного титула царя и царства. И он даже придумывает этому своеобразное объяснение. Он сообщает, будто греческий царь Иоанн Палеолог в бытность на соборе в Италии сделал такое заявление: “Царь же тогда кир Иоан извествоваше сицево слово Еугению, папе Римскому и всем бывшим ту: яко восточнии земли суть большее православие, высшее хрестьянство Белая Русь, в них же есть государь брат мой Василей Васильевич, ему же восточнии прислухают и велиции князи с землями служат ему: но смиренна ради и благочестиа, величеством разума и благоверия не зовется царем, но князем великим Русских земель православия”. Вскоре, как известно, особенно после брака Ивана III с племянницей последнего Палеолога Зоей-Софьей у Москвы появилась и формальная опора для провозглашения себя царством. Тогда и официальный язык московских дипломатов, и свободный язык публицистов приобретают в этом смысле совершенно уверенный тон.
Но опять-таки в этом убеждении о наступлении на Руси эпохи православного вселенского царства ни “литература”, ни книжные домыслы не были главной движущей силой. Оно родилось в религиозном опыте московской и государственной, и церковной власти и прошло длительное горнило страданий и борений церковной совести. Нелегко было зачеркнуть исторический авторитет греков. Неизмеримо труднее – преодолеть канонический авторитет церкви-матери. Назревший вопрос об автокефалии русской церкви в эту минуту должен был решиться под давлением необходимости. Метрополия отступила от православия. Ее филиальные части имели не только право, но и обязанность, хотя бы на время, во имя православия объявить себя независимыми. Русские не сделали этого, хотя весьма нуждались в автокефалии. Они истощили все усилия и способы, чтобы получить ее канонически легитимно, и если не достигли этого вполне, то в конце концов по вине Константинополя и по вине опасных посягательств униатской интриги, грозивших произвести в русской церкви тяжелую смуту. История скрупулезных страданий русской канонической совести в вопросе о самостоятельном поставлении митрополита Ионы (1448), что было равносильно началу автокефалии, представляет одно из выдающихся свидетельств русской религиозной добросовестности [3]. Столь же добросовестно выстрадана была великим князем Василием Васильевичем неожиданно свалившаяся на него крайне ответственная задача: стать на страже православия, которое пошатнулось в самом его святилище – Цареграде и грозило, таким образом, исчезнуть во всем мире. “Мы же убо худии, – писал великий князь последнему василевсу Константину, – Богом наставляеми ни во что же вменихом его и самого (т.е. Исидора) и принесенное им злочестие отвергохом, яко изсохль травную; от того же пакы времен и попечение начахом имети о своем православии, о безсмертных единородных наших душах и часех смертных, и о предстании нашем в он будущий страшный день судный пред Судящим вся съкровенная и наша деневная мысли и дела…”
9
Но вот пал Константинополь. Событие, вновь потрясшее православный восток, а русских людей в особом смысле. Событие, происшедшее через 15 лет вслед за греческой унией с латинянами, явилось для русских многозначащим знамением: и карой греков за предательство веры отцов своих, с отнятием от них царского венца, и – знамением милости Божией к русской земле, соблюдшей православие и оставшейся единственным в мире оплотом правой веры, а следовательно, и единственной наследницей православного царства. “Сами дети знаете, – писал митрополит Ион в окружном послании 1459 г., – сколько бед перенес царствующий град… однако же нисколько не пострадал, пока греки соблюдали благочестие. А когда они отступили от благочестия, сами знаете как пострадали, каково было пленение и убийство; и уж о душах их – один Бог весть!” Составитель повести о падении Царьграда перефразируя текст юго-славянской хроники Манассии, пишет “Сия убо вся благочестивая царствия – греческое и сербское, босанское и арбазанское грех ради наших Божиим пoпущeниeм безбожнии Турци поплениша и в запустение положиша и покориша под свою власть. Наша же Руссийская земля, Божиею милостию и молитвами Пресвятыя Богородицы и всех святых чудотворец, растет и младеет и возвышается. Ей же, Христе Милостивый даждь расти и младети и расширятися и до скончания века”. Скончание века многими тогда ожидалось скоро, в 1492 году (конец 7000 лет от сотворения мира). Стало быть, новое вселенское царство – Москва по всем вероятиям должно быть последним и отвечающим за судьбы православия на страшном суде. Эта прибавка эсхатологических настроений только повышала веру в реальность царственного наследования Москвы, которая закрепилась и по миновании страшного срока – 1492 г. Изданная в этом году московской митрополией пасхалия на восьмую тысячу лет между прочим гласит: “Ныне прославил Бог в православии просиявшаго благовернаго и христолюбиваго великаго князя Ивана Васильевича, государя и самодержца всея Руси, новаго царя Константина новому граду Константиню – Москве и всей русской земли и иным многим землям государя”.
В соблазнительном противоречии с высоким самочувствием Ивана III как наследника греческого благословенного царства, особенно после венчания его в 1472 году с византийской принцессой и усвоения себе византийского герба – двуглавого орла, стоял факт тяготевшей над страной зависимости от татарской орды, официально именовавшейся по-русски “царством”. Басурманский бич Божий, наказавший греков, не должен был бы касаться народа, в огне искушения сохранившего православие. Идея наступления русского царства стала мощным духовным стимулом, чтобы покончить с унизительной татарской неволей. Обескуражившее на первых порах Ивана III нашествие хана Ахмата в 1480 г. было отброшено и закончилось полным освобождением благодаря энергичному давлению на великого князя русского патриотического мнения, выраженного голосами иерархов. До этого времени линия поведения русской церкви в отношении к “царям” ордынским была линией пассивной лояльности. Теперь в сознании ее произошел целый переворот. Мириться свободная автокефальная церковь в последнем свободном православном царстве на земле с уродливым, незаслуженным басурманским засилием уже не могла. И к колебавшемуся великому князю Ивану Васильевичу обращены были новые дерзновенные речи. Так, например, Ростовский архиепископ Вассиан писал ему: “И мы прощаем, разрешаем, благословляем тебя идти на Ахмата не как на царя, а как на разбойника, хищника, богоборца; лучше солгавши получить жизнь, чем соблюдая клятву погибнуть, т.е. пустить татар в землю на разрушение и истребление всему христианству и уподобитися окаянному Ироду, который погиб, не желая преступить клятвы. Какой пророк, какой апостол, или святитель научил тебя, великаго русских стран христианскаго царя повиноваться этому богостудному, оскверненному, самозванному царю?” Вчера еще “законный”, сегодня уже “самозванный”, ибо – “богостудный и богоборец”, не мыслимый в звании “царя” православного царства. Целая революция в умах! Сформировавшееся национальное сознание в теократическом мировоззрении Византии нашло ясные мерки и новые оценки для всех сторон окружавшей действительности.
Иван Васильевич III уже начал писаться царем и самодержцем: “Божиею милостью царь всея Руси”,– возбуждая тем даже дипломатические конфликты. А Василий Иванович III (1505-1533), по словам летописи, составил себе “особую титлу великия державы и тако в посольских грамотах и в летописных исторьях писать себе повелел, имже званьем в русской земли даже и от великаго князя Рюрика никто от рода их таковым самодержательством не писашеся и не нарицашеся, яко же сице сей: Божиею милостию царь и великий князь”, и стал систематически, настойчиво титуловать себя так во внешних сношениях. Тут не только ступень политического развития страны, но и религиозно-церковного возрастания. И даже более: именно церковное возрастание как первенствующий двигатель политических решений. Параллелизм нарастаний с преобладанием фактора духовного, идеологического. Ясный, смелый, определенный и увлекательный язык публицистики того времени свидетельствует о том, где именно тогда бился пульс национальной жизни и чем горело ее сознание, управлявшее волей и творчеством.
Посольский толмач Дмитрий Герасимов написал “Повесть о белом клобуке”, где он доказывал, что эта святыня потому чудесным образом перешла на Русь, что “ветхий Рим отпаде славы и от веры Христовы гордостию и своею волею; в новом же Риме, еже есть в Коньстяньтин граде насилием агарянским такоже християнская вера погибнет. На третьем же Риме, еже есть на русской земли, благодать Святаго Духа возсия, яко, – говорится далее в форме пророчества, изрекаемого папой Сильвестром, – вся християньская царства приидут в конец и снидуся во едино царство русское православия ради. Яко же бо от Рима благодать и слава и честь отъята бысть, тако же и от царствующаго града благодать Святаго Духа отъимется в пленение агарянское, и вся святая предана будут от Бога велицей рустей земли во времена своя, и царя русскаго возвеличит Господь над многими языки, и под властию его мнозие царие будут от иноязычных, и патриаршеский великий чин от Царствующаго сего града такожде дан будет рустей земли во времена своя, и страна та наречется светлая Россия, Богу тако изволившу прославити тацеми благодарении русскую землю, исполнити православия величество и честнейшу сотворити паче первых сих”. Итак, без колебаний: Москва – Третий Рим, и даже более славный, чем первые два. Для времени Дмитрия Герасимова это, конечно, vaticinium post eventum. Но все-таки примечательно возвышение поэтического вдохновения и до буквального пророчества о грядущем русском патриаршестве: “желание есть отец мысли”, – да и теория царства без этого не полна.
В то же время целый цикл сказаний о “Мономаховом венце” развивает мысль о переходе знаков царского сана из Вавилона через Египет, Рим, Византию на Русь.
10
Окончательную и самую сильную формулировку сложившихся в русском обществе высоких представлений о новых теократических правах и обязанностях русского государства и его самодержавных (т.е. не зависимых от чужой власти) правителей дает учительный старец Псковского Елеазарова монастыря Филофей в своих посланиях к дьяку Мисюрю Мунехину и великим князьям Василию III и затем Ивану IV. Церковь православная, как апокалиптическая жена, сначала бежала из старого Рима в новый “еже есть Константинь град, но ни тамо покоя обрет, съединения их ради с латынею на осьмом соборе. И оттоле Константинопольская церковь раздрушися и положися в попрание, яко овощное хранилище. И паки в третий Рим бежа, иже есть в новую великую Русию. Се есть пустыня, понеже святыя веры пусти беша, и иже божественнии апостоли в них не проповедаша, но последи всех просветися на них благодать Божия”. Судьба церкви тесно связана с судьбами христианских государств: “Вся христианская царства потопишася от неверных; токмо единаго государя нашего царство едино благодатию Христовою стоит”. Стало быть, оно и есть богоизбранное царство – последний сосуд православия до дня наступления вечного Царства Божия. “Внимай Господа ради, – обращается Филофей к великому князю, – яко вся христианская царства снидошася в твое царство; посем чаем царства, ему же несть конца”; или иначе: “Вся христианская царства снидошася в твое едино: яко два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти; твое христианское царство инем не останется”. Отсюда сама собой понятной становится и провиденциально-церковная роль русского великого князя. “Един ты, – пишет наш старец Василию III, – во всей поднебесной христианам царь”. “Един есть православный русский великий царь во всей поднебесной, – говорит он в послании к Ивану Васильевичу, – якоже Ной в ковчезе спасенный от потопа, правя и окормляя Христову церковь и утверждая православную веру”. Последним выражением ясно дается знать, что самая существенная функция царской власти – это защита веры и церкви Христовой; великий князь московский поэтому является “браздодержателем святых Божиих престол святыя вселенския соборныя апостольския церкви Пресвятыя Богородицы честнаго и славнаго ея Успения, иже вместо костянтинопольския просияла”. Вместе с “вселенским” царем на Москве титул “вселенской” здесь приписывается и символу церкви – Успенскому собору, заменившему вселенскую св. Софию, лишенную креста. Другими словами, и русская Церковь есть “вселенская” в смысле главенства и первенства чести “вместо Костянтинопольския”.
Выше этих высот и шире этих широт русское национально- религиозное и религиозно-национальное сознание, по существу, никогда не подымалось. Последующая его история была только практическим раскрытием и приложением все того же цикла идей. Русское самосознание от самых пелен своих как-то сразу вознеслось на свою предельную высоту и в этом величии своих помыслов, в некотором их максимализме вскрыло природу России как лона, мировой культуры. На грани XV и XVI веков величие и слава “святой Руси” сразу и ослепительно открылись русской душе и затем незабываемо залегли в ней навсегда, как светлые, чистые и окрыляющие мечты и воспоминания юности. Великие мечты великого народа, воплощенные в слове с таким пафосом и с такой редкой силой на заре его литературы! То были гимны первой юношеской любви русской души своему религиозному избранничеству, своему мессианическому призванию. И не было более в истории русского самосознания мгновения, равного этому по захватывающей новизне, по оплодотворяющему творческому вдохновению. После Петра привзошел в русскую жизнь пафос внерелигиозной культуры, который нашел в даровитом народе также свой отклик и принес выдающиеся плоды иного, светского творчества. Но никогда этот параллельный, не сливающийся с прежним пафос, пока одной только интеллигенции, а не народа, не создавал еще во всенародном смысле какого-либо яркого, специфического национального идеала, тем более мессианического. Идеал “святой Руси” и в этой новой, духовно-сложной атмосфере остается не повторимым по своей глубине, силе, исторической укорененности и сродности духу народа, им запечатленному. Не было еще в истории примера, чтобы народ, создавший свою культуру на почве одного вдохновения, одного идеала, в расцвете сил своих переменил этот идеал и начал творить столь же успешно новую культуру, на новую тему. Нет. Народы в свою органическую эпоху воплощают свой дух только в одну свойственную им форму и, так сказать, обречены прожить свой исторический век в ней, ее развивая, обогащая, видоизменяя, но не заменяя и ей не изменяя. Измена ей – культурное самоубийство или этническая старость, обесцвечивание народа, после чего он может еще жить долгие столетия механической, подражательной, интернационально-шаблонной жизнью, никого не радуя и никому ничего не обещая. Не будем указывать примеров, чтобы никого не обижать.
Россия, найдя свой идеал, употребила великие и добросовестные усилия, чтобы стать его достойной. И если падала, изнемогала и грешила, то подымалась, вдохновляемая им же. А главным образом – им, и единственно им, спасалась в страшные минуты своей истории, когда жизнь ставила ее на край опасности или гибели.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Материалы по вопросу читатель в изобилии найдет у: митрополита Макария История русской церкви; акад. Е. Е. Голубинского История русской церкви, т. II; Русская Историческая Библиотека, изд. Императорской Археографической Комиссии, т. VI. СПб. 1-е изд. под ред. проф. А. С. Павлова 1880, 2-е [под ред.] проф. В. Н. Бенешевича, 1914 (здесь перепечатка из MikIosic Acto Patriarchatus Constantinopolitani); акад. А. М. Дьяконова Власть Московских государей, СПб. 1889; проф. Малинина Старец Псковского Елеазарова монастыря Филофей и его послания, Киев, 1901; проф. Шпакова Государство и Церковь в древней России в их взаимных отношениях, Киев 1904; проф. П. В. Верховского Учреждение Духовной Коллегии и Духовный Регламент, Ростов-на-Дону, 1916.
2. По-видимому, это ласкающее слух простонародное имя Руси впервые дошло до сердца православных русских книжников, очутившихся под властью латинской Польши и раньше других понявших, что значит своя “земля святорусская”, ибо выражение это вдруг проскальзывает в переписке Курбского из Литвы.
3. Вопрос этот, очень большой, важный и интересный, не вмещается в пределы настоящей статьи.
